Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку нас не водили, люди наверху мочатся, все это вниз течет. Дышать нечем. А публика – главным образом блатари. Люди уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим – а там с шестнадцатым. И вот в таком вагоне сидит против меня русский старик… - эти мозолистые руки, борода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек ни в России, ни на Западе – на его защиту не поднимется. Никогда!

     Уже какое-то шевеление правозащитное началось. Но за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил – ни Би-би-си, ни Голос Америки. Никто! И когда это видишь – ну больше ничего не надо… Потому что все эти молодые люди – я их называл «борцовщиками» - они знали, что делают, на что идут, ради чего. Может быть, действительно, ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве.

     А у этого старика никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его бабка, сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не скажут:»Ты поступил благородно, украв мешок зерна с колхозного двора, потому что нам жрать было нечего». И когда такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер.

Соломон Волков. Диалоги с Бродским.